Лермонтов не дожил до двадцати семи лет трех месяцев. До 1837 года он
напишет более трехсот стихотворении, тринадцать поэм (включая две ранние редакции «Демона»»), три
драмы. За четыре с небольшим года после смерти Пушкина создает величайшие творения романтической
поэзии – окончательный вариант «Демона», «Мцыри», эпическую поэму «Песнь про царя Ивана
Васильевича», гениальный роман «Герой нашего времени», знаменовавший начало русской
психологической прозы, сборник стихов, означавший целый период в истории русский лирики, и
другой поэтический сборник, которого к печати увидеть Лермонтову не довелось.
Мы попытаемся понять, как же сложился этот могучий талант. Это трудно
сделать, потому что у нас нет ни его дневников, ни большинства его писем, ни писем к нему
друзей, ни даже достаточно полных и содержательных воспоминаний. «Письма, вероятно,
уничтожались, а воспоминаний не писали, потому что правду нельзя было сказать»
(Б. Эйхенбаум). Промолчал даже самый близкий друг Лермонтова С. А. Раевский. Но остались
его стихи, статьи и письма его современников, прежде всего А. И. Герцена и
В. Г. Белинского.
Мне нужно действовать, я каждый день
Бессмертным сделать бы желал, как тень
Великого героя, и понять
Я не могу, что значит отдыхать.
Всегда кипит и зреет что-нибудь
Тревожат беспрестанно эту грудь.
Но что ж? Мне жизнь все как-то коротка
И все боюсь, что не успею я
Свершить чего-то! Жажда бытия
Во мне сильней страданий роковых,
Хотя я презираю жизнь других...
Этот отрывок из стихотворения «1831-го июня 11 дня» определяет характер
Лермонтова — действенный, жаждущий полноты жизни. Но стихи вызывают ощущение глубокого
трагизма, потому что в это время в России не то что действовать — дышать было невозможно.
Лермонтов начал писать стихи рано. В 1829 году (ему было тогда
15 лет) у него уже набралась целая тетрадь. Она называлась «Мелкие стихотворения. Москва в
1829 году». Вот стихотворение из этой тетради. Какого поэта напоминает вам оно?
Он не красив, он не высок,
Но взор горит, любовь сулит,
И на челе оставил рок
Средь юных дней печаль страстей.
.................................
И пылок он, когда над ним
Грозит бедой перун земной!
Не любит он и славы дым:
Средь тайных дум, свободы друг,
Смеется редко, чаще вновь
Клянет он мир, где вечно сир,
Коварность, зависть и любовь!..
Все проклял он, как лживый сон,
Как призрак дымныя мечты.
Холодный ум, средь мрачных дум,
Не тонут слезы красоты.
Везде один, природы сын,
Не знал он друга меж людей:
Так бури ток сухой листок
Мчит жертвой посреди степей.
(«Портреты»)
Стихотворение пятнадцатилетнего мальчика... Может быть, это, как пишет
один из знающих Лермонтова в это время, Аким Шан-Тирей, только так часто присущее молодым людям
желание драматизировать действительность? Некая «драпировка, чтобы казаться интереснее»,
«маленькая слабость, очень извинительная в таком молодом челове-ке»? Аким Шан-Тирей,
действительно, как будто прав, говоря так. Он ведь продолжает: «Лермонтов был характера скорее
веселого, любил общество, особенно женское, в котором почти вырос и которому нравился живостию
своего остроумия и склонностью к эпиграмме, часто посещал театры, балы, маскарады, в жизни не
знал никаких лишений, ни неудач; бабушка в нем души не чаяла и никогда ему ни в чем не
отказывала; родные и короткие знакомые носили его, так сказать, на руках, особенно чувствительных
утрат он не терпел, откуда же такая мрачность, такая безнадежность?» Это есть взгляд на
Лермонтова обычного человека. Чего стоит только: «...особенно чувствительных утрат он не
терпел»? В три года потерять мать (она умерла в 22 года от чахотки), жить вдали от отца...
В конце концов бабушка Елизавета Алексеевна Арсеньева, воспитавшая
Лермонтова, стала ему самым близким человеком и сделала все, чтобы внук, ради которого она
была готова на любые жертвы, получил прекрасное образование и развитие. Любовь «Мишеля»,
как называли его родственники, к бабушке была известна, может быть Аким Шан-Тирей это имеет в
виду. Но дело не в этом. Поэт говорит не только и не столько о себе, сколько о своем времени.
А тот же автор воспоминаний пишет: «...байронизм и разочарование были в то время в сильном
ходу...»
Байронизм — свойство эпохи, и печать его лежит на ранних стихотворениях
Лермонтова.
Джордж Гордон Ноэль Байрон — воплощение романтизма. Романтизм же — это не
только литературное направление, это мироощущение, в основе которого — несоответствие между
действительностью и идеалом. Разрыв между ними в творчестве Лермонтова достигает предельного
напряжения, в этом он близок к Байрону. Они оба не могли примириться с тупой и косной
действительностью, где нет места действию. Уйти от действительности вовсе они не могли — это
было недостойно для них. Беспощадность отрицания и могучий полет мечты сближают этих двух поэтов.
Байрон нашел возможность выразить себя не только в поэзии, он погиб за
свободу Греции. Лермонтов тоже воин по природе своей, может быть, это его главное качество.
Ему нужно много, весь мир. И прежде всего нужно действие. Так что не мода заставила Лермонтова
обратиться к творчеству Байрона. Он выбрал его в учители сознательно, так же как и Пушкина, и
поэтов-декабристов.
На первых порах, в самом начале, художник, естественно, подражает кому-то.
О том, чем для большого поэта является подражание, есть замечательное свидетельство Пушкина:
«Талант неволен, и его подражание не есть постыдное похищение — признак умственной скудости, но
благородная надежда открыть новые миры, стремясь по следам гения...»
Это принуждает иначе, нежели Шан-Тирей, посмотреть на ранние стихи
Лермонтова и, в частности, на следующие строки:
Хотя теперь слова мои печальны; — нет
Нет! Все мои жестокие мученья —
Одно предчувствие гораздо больше бед.
Я молод; но кипят на сердце звуки,
И Байрона достигнуть я б хотел;
У нас одна душа, одни и те же муки, —
О если б одинаков был удел!..
Как он, ищу забвенья и свободы,
Как он, в ребячестве пылал уж я душой,
Любил закат в горах, пенящиеся воды,
И бурь земных, и бурь небесных вой.
Как он, ищу спокойствия напрасно,
Гоним повсюду мыслию одной.
Гляжу назад — прошедшее ужасно;
Гляжу вперед — там нет души родной!
В этом стихотворении есть строчка («Как он, ищу спокойствия
напрасно...»), которая, казалось бы, противоречит сказанному, а именно — он искал действия.
Это кажущееся противоречие. Вспомним: «А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях
есть покой». Спокойствие для Лермонтова — гармоничность душевной жизни, а не отсутствие
тревог и печалей. Более того, он призывает их на свою голову:
Я жить хочу, хочу печали
Любви и счастию назло;
Они мой ум избаловали
И слишком сгладили чело.
Пора, пора насмешкам света
Прогнать спокойствия туман;
Что без страданий жизнь поэта?
И что без бури океан?
Он хочет жить ценою скуки,
Ценой томительных забот.
Он покупает неба звуки,
Он даром славы не берет.
В этом стихотворении поражает чувство ответственности, столь зрело
и сильно выраженное. Лермонтов осмысливает все. И потому не будут неожиданными строки:
К чему ищу так славы я?
Известно, в славе нет блаженства,
Но хочет все душа моя
Во всем дойти до совершенства,
Пронзая будущего мрак,
Она, бессильная, страдает
И в настоящем все не так,
Как ей хотелось бы, встречает.
Он не отрицает ради отрицания, у него есть то, ради чего жить —
Но хочет все душа моя
Во всем дойти до совершенства.
Глубина и сила разочарования выступают у него как прямое следствие
его повышенной требовательности к людям, миру, самому себе. И в этом его отличие от
байроновской войны всех против всех.
Лермонтов не мог позволить себе уйти от враждебной действительности,
забыть о ней, он слишком воин. Жизнь, не отвечающая его требованиям — «пустая и глупая
шутка». Надо наполнить ее смыслом, действием.
Важнейшим для понимания лермонтовского «байронизма» является
стихотворение «Нет, я не Байрон, я другой», на нем следует остановиться подробнее.
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум не много совершит;
В душе моей, как в океане.
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я — или Бог — или никто!
Не случайно совпадение со словами Герцена — «мы научились... скрывать
свои думы — и какие думы». У Лермонтова — «Кто толпе мои расскажет думы»? Думы — это нечто
более значительное, чем мысли. Это большая мысль, окрашенная серьезным и глубоким чувством.
Позднее одно из самых значительных своих стихотворений Лермонтов так и назовет «Дума». Да
и В. Г. Белинский не случайно скажет о «Герое нашего времени», что это «грустная
дума о нашем времени». Огромность дум подчеркнута сравнением с океаном, причем с
океаном «угрюмым». Душа так громадна, думы так велики, что высказать себя почти невозможно.
Сложность задачи требует усилий, равновеликих могуществу «Бога», отсюда последняя строка.
Лермонтов вовсе не отказывается от внутреннего родства с Байроном. Они оба предстают перед нами
как романтические изгнанники, избранники, причем Лермонтов пока «неведомый избранник». Речь идет
не об отказе от «байронизма», казалось бы, заявленного в первой строке, а об особой и более трагичной
личной судьбе поэта «с русскою душой» Вот это самое важное место в стихотворении. Оно говорит нам
о пробуждении национального самосознания, о том, что в жизнь поэта Лермонтова вошли два конкретных
понятия — Россия и Время, то есть История. Строки «В душе моей, как в океане, // Надежд разбитых
груз лежит» могут прочитываться не только как личное признание, но прежде всего как выражение
исторически обусловленного, как бы «унаследованного» трагизма. Лермонтову было одиннадцать лет,
когда произошло главное событие первой половины XIX века — восстание на Сенатской площади.
Несбывшиеся надежды даже на единственный глоток свободы, который у людей 14 декабря был, остались
поколению, следующему за ними. Вот почему у стремительно развивающегося поэта Лермонтова таким
затянувшимся будет период романтически-байронический. Из «углубленного в себя писателя-байрониста
Лермонтов превращается в писателя, глубоко и зорко вглядывающегося в жизнь русского общества, в
его историю и остро наблюдающего поведение и психологию человека» (Б. Эйхенбаум) только к
1835 — 1836 году.
Лермонтов учился в университетском пансионе, в университете в Москве,
вышел из университета, учился в Школе гвардейских прапорщиков в Петербурге. Он назовет годы
пребывания в юнкерской школе «страшными». Уже став корнетом лейб-гвардии гусарского полка, где
раньше служил П. Я. Чаадаев, он пишет своему другу Марии Александровне Лопухиной,
сестре Варвары Александровны Лопухиной, которая была самой сильной и глубокой любовью поэта:
«Моя будущность, блистательная на вид, в сущности, пошла и пуста. Должен Вам признаться, с
каждым днем я все больше убеждаюсь, что из меня никогда ничего не выйдет, со всеми моими
прекрасными мечтаниями и ложными шагами на жизненном пути: мне или не представляется случая
или недостает смелости. Мне говорят: случай когда-нибудь выйдет, а опыт и время придадут вам
смелости! А кто порукою, что, когда это все будет, я сберегу в себе хоть частицу той
пламенной молодой души, которою Бог наградил меня весьма некстати, что моя воля не истощится
от выжидания, что, наконец, я не разочаруюсь окончательно во всем том, что служит в жизни
двигающим стимулом?»
Мы знаем о наших больших писателях и поэтах сейчас гораздо больше,
чем они сами знали о себе. Мы знаем, что Лермонтов не растерял «пламенную молодую душу», что
когда он вступит в открытую схватку (это случится в января 1837 года), то он будет во
всеоружии, он, воин Михаил Лермонтов. Но для того, чтобы сохранить силу души, нужна опора.
Нельзя жить только отрицанием. Это в высшей степени опасная авантюра.
Что же стало опорой Михаилу Юрьевичу Лермонтову? Что вообще держит
человека на земле? Прежде всего — Родина.
В николаевской России жить было трудно, почти невозможно, и у Лермонтова
не было никаких иллюзий по поводу своего времени и своего поколения. Вот что он напишет в
предисловии к романтической драме «Странный человек»: «...справедливо ли описано у меня
общество? — я не знаю! По крайней мере оно всегда останется для меня собранием
людей — бесчувственных, самолюбивых в высшей степени, и полных зависти к тем, в душе которых
сохраняется хоть малейшая искра небесного огня!..» Позднее, в «Думе», он напишет еще
точнее и грустнее: «Печально я гляжу на наше поколенье...» — и далее: «И прах наш, с строгостью
судьи и гражданина. // Потомок оскорбит презрительным стихом, // Насмешкой горькою обманутого
сына // Над промотавшимся отцом». Но ведь Родина — это не только та, которая существует.
Родина — это не только настоящее, но и прошлое и будущее. Не только общество, но и народ.
Не только воплощение государственности — Петербург, но и вечные «разливы рек ее, подобные
морям», степи, леса... Стихотворение «Родина», откуда взяты эти строки, было написано в 1841
году, последнем году жизни, когда он был уже зрелым поэтом. Но зрелость не приходит вдруг. И
у раннего Лермонтова мы видим истоки такого понимания чувства Родины, о котором Добролюбов
скажет, что оно «истинно, свято и разумно».
Он вырос в центре России. Село Тарханы Пензенской губернии — его
дом, очаг, малая родина. Он вспомнит об этих местах тогда, когда вокруг будет все
враждебное и чужое. Вспомнит точно, почти документально. Вот описание Тархан: «...на
восточной окраине находились дубовые рощи, где брала начало небольшая речка Милорайка. По ее
руслу были устроены пруды, окружавшие усадьбу с трех сторон. На восточном берегу Милорайки
два сада — Средний и Дальний с декоративными участками, на западном берегу — Круглый,
соединенный липовой аллеей с дубовой рощей». Но то же самое мы находим в стихах:
1-е января
Как часто, пестрою толпою окружен,
Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,
При шуме музыки и пляски,
При диком шепоте затверженных речей,
Мелькают образы бездушные людей,
Приличьем стянутые маски,
Когда касаются холодных рук моих
С небрежной смелостью красавиц городских
Давно бестрепетные руки,—
Наружно погружась в их блеск и суету,
Ласкаю я в душе старинную мечту,
Погибших лет святые звуки.
И если как-нибудь на миг удастся мне
Забыться, — памятью к недавней старине
Лечу я вольной, вольной птицей;
И вижу я себя ребенком, и кругом
Родные все места: высокий барский дом
И сад с разрушенной теплицей;
Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,
А за прудом село дышится — и встают
Вдали туманы над полями.
В аллею темную вхожу я; сквозь кусты
Глядит вечерний луч, и желтые листы
Шумят под робкими шагами.
И странная тоска теснит уж грудь мою:
Я думаю об ней: я плачу и люблю,
Люблю мечты моей созданье
С глазами, полными лазурного огня,
С улыбкой розовой, как молодого дня
За рощей первое сиянье.
Так царства дивного всесильный господин —
Я долгие часы просиживал один,
И память их жива поныне
Под бурей тягостных сомнений и страстей.
Как свежий островок безвредно средь морей
Цветет на влажной их пустыне.
Когда ж, опомнившись, обман я узнаю,
И шум толпы людской спугнет мечту мою,
На праздник позванную гостью,
О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!..
Лермонтов был глубоко укорененным в национальную почву человеком.
За ним стояла родная земля и народ, который он знал не понаслышке.
Он напишет уже в тридцатом году роман «Вадим», исторический роман
о крестьянской революции. Здесь ясно видна идейная связь Лермонтова с декабристами. Он
описывает народное восстание как страшную месть крестьян помещикам: «Люди, когда страдают,
обыкновенно покорны; но если им удалось сбросить ношу свою, то ягненок превращается в
тигра: притесненный делается притеснителем и платит сторицею — и тогда горе побежденным!»
Таким он и приходит к 1837 году, когда его услышат все, а не только
друзья и родственники. За ним будут стоять Родина, народ, народные ценности, а не лицемерная
этика общества. Он оценит это общество в стихотворении «Бородино»; «Да, были люди в наше
время, не то, что нынешнее племя — богатыри, не вы!» И так же честно, спокойно, открыто, поставив
свое полное имя под стихотворением «Смерть поэта», выйдет он на бой, как сделал это его
герой, русский солдат.
Ценность человека устанавливается в действии, не рассчитанном на
успех. Он знал, что его ждет. Случай, о котором он говорил, вышел, смелости ему было не
занимать. Стихи прогремели на всю Россию. С них начинается зрелый Лермонтов.